Наконец появилась фотография, которую трудно было представить: крупный критический интеллектуал Ноам Чомский сидит в спокойной, неформальной, частной обстановке рядом с Джеффри Эпштейном. Сама по себе фотография не носит скандального характера и не содержит прямых уголовных признаков, однако на символическом уровне она шокирует, поскольку объединяет радикального мыслителя, десятилетиями воплощавшего голос беспощадной критики власти, и человека, осуждённого, имя которого стало синонимом теневых сетей влияния и моральной коррупции.
Фотография появилась не в одиночку. В декабре текущего года была обнародована новая партия документов, снимков и записей, связанных с делом Эпштейна, в рамках длительного юридического и медийного процесса, вновь вскрывшего сеть его связей с политиками, академиками, миллиардерами и бизнесменами.
И среди этих материалов имя Чомского перестало быть случайным или второстепенным — оно оказалось зафиксированным в перечне повторяющихся встреч, часть из которых произошла уже после первого осуждения Эпштейна в 2008 году.
Именно здесь произошёл шок. Не потому, что сама встреча является преступлением, и не потому, что фотография раскрывает нечто юридически запретное, а потому, что коллективное критическое воображение не вмещало подобную сцену. Мы видим мыслителя, построившего свою репутацию на деконструкции связи между капиталом, властью и медиа, внутри социальной среды, логику которой он сам неоднократно называл «кухнями гегемонии».
Как началась эта история?
Летом 2023 года, когда Соединённые Штаты вновь открыли досье Джеффри Эпштейна, осуждённого за сексуальные преступления, после публикации документов и протоколов, связанных с его обширной сетью контактов с политиками, академиками и бизнес-элитой, в этих списках неожиданно появилось имя Ноама Чомского , одного из самых влиятельных критических интеллектуалов современности.
Это не было сенсационной утечкой и не было уголовным обвинением. Стало известно лишь то, что Чомский встречался с Эпштейном несколько раз после его первого осуждения в 2008 году по делам о сексуальном насилии над несовершеннолетними, и что эти встречи включали обсуждения, охарактеризованные как академические и интеллектуальные. По опубликованным данным, разговоры касались мировой политики, СМИ и, возможно, вопросов, связанных с финансированием исследований или институциональной координацией.
Шок вызвала не только сама встреча, но и символическое противоречие. Как мог мыслитель, посвятивший жизнь разоблачению сетей власти и капитала, анализу сговора политических и экономических элит, сидеть — пусть и под вывеской «интеллектуальной дискуссии» — с фигурой, ставшей символом морального разложения и тёмного влияния?
Когда Чомскому задали вопросы, его первая реакция была резкой и краткой. Он заявил, что это «частное дело», не касающееся общественного мнения, что встречи не содержали ничего незаконного и не имели отношения к преступлениям Эпштейна, а ограничивались исключительно интеллектуальными обсуждениями. Он также отметил, что разговоры об этих встречах продиктованы неоправданным любопытством и отвлекают внимание от куда более важных политических проблем.
Однако это объяснение — по тону и масштабу — не закрыло дискуссию, а, напротив, открыло её. Для многих вопрос был не юридическим, а культурным и этическим: имеет ли критический интеллектуал право полностью отделять свои идеи от контекста собственных социальных связей? И достаточно ли утверждать, что «встреча была интеллектуальной», когда другая сторона является частью сети влияния, использовавшейся впоследствии для отмывания репутации и построения легитимности?
Позднее Чомский представил более «техническое» объяснение, указав, что его контакты с Эпштейном касались сложных финансовых договорённостей, связанных с активами его покойной жены Кэрол Чомски. По сообщениям СМИ, Чомский пояснил, что речь шла лишь о консультации по переводу частных средств между счетами, подчеркнув, что его отношения с Эпштейном носили сугубо утилитарный характер.
Тем не менее, для его критиков это объяснение остаётся недостаточным, поскольку поднимает фундаментальный вопрос: можно ли оправдать мыслителя, вскрывающего механизмы глобального зла, когда он выбирает «человека вроде Эпштейна» в качестве финансового консультанта для решения личных проблем?
С этого момента история перестала быть мимолётной новостью и превратилась в предмет размышления — не о Чомском как личности, а об образе радикального интеллектуала в эпоху, где знание переплетено с капиталом, критика — с привилегией, а намерение — с символическим эффектом.
Чомский был не просто выдающимся лингвистом или очередным политическим мыслителем. Для маргинализированных сообществ и активистов по всему миру он являлся «моральным компасом», который не сбивается, и скальпелем, точно вскрывающим ложь империи. Поэтому появление его имени в досье Эпштейна не было воспринято как обычная новость — оно стало настоящим землетрясением в радикальном сознании современности.
Как человек, разоблачивший «производство согласия», мог быть втянут в орбиты фигуры, воплощающей вершину элитной коррупции? Это не просто история о сомнительных встречах, а момент, обнажающий кризис интеллектуала, когда его путь пересекается с траекториями той силы, против которой он заявлял борьбу.
Здесь необходимо напомнить, что книга «Производство согласия: политическая экономия массовых медиа», опубликованная Чомским совместно с Эдвардом Херманом в 1988 году, является одним из столпов современного критического мышления. В ней был предложен «модель пропаганды», анализирующая, как функционируют медиа в западных демократиях.
Авторы утверждают, что СМИ не являются независимой «четвёртой властью», а действуют через невидимые фильтры формируя общественное мнение в интересах правящей элиты. Это не просто критика медиа, а вскрытие механизмов «мягкого одомашнивания», посредством которых массы соглашаются с политиками, противоречащими их собственным интересам, полагая, что делают свободный выбор.
Раздутое эго и изоляция «слоновой башни»
Когда журналисты напрямую спросили Чомского о характере его отношений с Эпштейном, ответ не был ни извинительным, ни по-настоящему разъясняющим. Он был резким и окончательным: «Это вас не касается».
Этот ответ ставит нас перед двумя одинаково горькими гипотезами.
Первая — академическое высокомерие, когда интеллектуал достигает стадии самоиммунитета и начинает считать себя выше общественной подотчётности. Фраза «это не ваше дело» создаёт ощущение, что интеллектуал воспринимает свои встречи как суверенное пространство, будто он обладает «моральной лицензией», позволяющей проходить через болота, не запачкав одежду.
Вторая гипотеза — отрыв от реальности. Возможно, как лингвист и логик, Чомский рассматривал ситуацию холодно, как простой «академический диалог». Однако здесь он попал в ловушку символической слепоты, не осознав, что подобные встречи — это не просто обмен идеями, а обмен легитимностью.
Пока он видел «дискуссию», Эпштейн видел «ценный трофей», украшающий список его контактов и защищающий его от преследования.
В своей знаменитой книге Чомский объяснял, что элитам не всегда нужны кнуты — достаточно «мягких инструментов» формирования сознания и эстетизации безобразного. Горькая ирония заключается в том, что Джеффри Эпштейн применил уроки Чомского… к самому Чомскому.
Эпштейн не искал лингвистики, он искал символическое очищение. Присутствие мыслителя масштаба Чомского за его столом, предоставление ему времени и интеллектуального ресурса под видом «академических обсуждений» означало по сути культурную индульгенцию.
Радикальный интеллектуал, сознательно или нет, превратился в символический капитал, инвестируемый в пиар-рынок криминальной сети.
История Чомского и Эпштейна это не просто пятно в биографии, а удар по образу тотального морального авторитета. Мы переходим от фигуры «непогрешимого интеллектуала» к публичной критике, анализирующей дискурс независимо от биографии говорящего.
Этот эпизод показывает, что иммунитет от соблазна власти не даётся знанием, а требует постоянной бдительности. И главный урок здесь прост: критика живёт не в людях, а в практике.
Именно поэтому идеи Чомского оказались достаточно сильными, чтобы быть использованными сегодня — против самого Чомского.
